Ант Скаландис - Точка сингулярности [= Миссия причастных]

Степень всеобщего опьянения помогла моим новым друзьям забыть впоследствии о полиглотских замашках скромного московско-берлинского литератора, хотя, например, в разговорах с Гольдштейном я, как правило, не скрывал своей любви к изучению языков. Черт с ним, пусть думает, что хочет. В конце концов, Александр Сергеевич и Лев Николаевич шпионами не были, а языков тоже знали — дай Боже! А Паша, кстати, завидовал мне.

Имея весьма живой ум, недюжинные коммерческие таланты и достаточно широкую эрудицию, к лингвистике он был патологически невосприимчив, в чем убедился ещё в школьные и студенческие годы — хватал тройки по немецкому, безрезультатно посещал несколько раз курсы английского, а во всех поездках успешно общался с помощью жестов и интернациональных слов. Ездил же он по закордонью давно, уже четвертый десяток лет, и начал в свое время красиво — со студенческого лагеря на Кубе. Дело в том, что Гольдштейн-старший, несмотря на совсем не подходящую по советским понятиям фамилию, ухитрялся занимать пост второго секретаря Обкома, так что сынок Паша был типичным представителем тверской золотой молодежи. Страны соцлагеря, включая Югославию, объездил ещё в те годы, а после дважды скатался по путевкам и во вражьи земли — Швецию и Японию — это уже когда, закончив экономический факультет, стал самым юным в истории начальником планового отдела на полиграфкомбинате. Ну а потом папа умер, и тут же вскоре случилась перестройка. Паша как человек умный и интеллигентный, фамилией своей лишний раз не размахивал, просто ненавязчиво так использовал все старые связи отца. Нос держал по ветру, в номенклатуру не лез, предпочел организовывать всякие фирмы и фирмочки, занялся аудитом, покровительствовал плодившимся как саранча кооперативам, научился откусывать скромные, но достаточно жирные кусочки от профсоюзного пирога, ставшего ничейным в переходную эпоху, фильтровал бюджетные поступления, входил в долю с серьезными бизнесменами городского масштаба…

И все это катилось куда-то не шатко не валко, но потом, в девяностых, стало вдруг пробуксовывать. Паша начал все чаще ошибаться в выборе партнеров, все чаще проигрывал хватким и беспринципным молодым конкурентам, едва ли не ровесникам его сына, закончившего школу в год путча ГКЧП. А сорок пять лет — возраст солидный, трудно ещё раз перестраиваться. Вот и не получился у Гольдштейна большой бизнес, жизнь заставила податься в мелкий и средний — в челночную торговлю. Впрочем, его это не сильно расстроило, даже наоборот. Вспомнилось юношеское увлечение путешествиями и… началось. Теперь он просто коллекционировал страны, в которых побывал. В загранпаспорте сделалось тесно от марочек въездных виз, разноцветные штампы и голограммки заляпали все страницы. Иногда марки приходилось даже потихонечку отклеивать — то в Эмираты не пускали с израильской визой, то на Греческий Кипр с визой Кипра Турецкого, а то элементарно неохота было получать новые корочки, и он приноровился виртуозно освобождать место в документе для новых вояжей. Помимо дежурно-челночных стран (Турции, Польши, Китая), была у Паши в активе и всякая экзотика — Сирия, например, Иран, Кувейт, Малайзия. А отдыхать он предпочитал в Европе: летом — Испания, Италия, зимой — Словакия, Австрия. Общий список посещенных стран составлял тридцать девять пунктов и не мог не вызвать уважения.

Я, между прочим, после каскада безумных перелетов по всему миру в девяносто пятом подобного рода подсчеты забросил напрочь, но тут из любопытства решил припомнить все государства, какие довелось хоть одним глазком увидать, и обнаружил с удивлением, что едва ли обгоняю Гольдштейна. Вспоминал я, разумеется, молча, а вслух вообще сказал, что мне подобные результаты и не снились, чем ещё больше расположил к себе гордящегося собственной коллекцией Пашу — ещё одного большого ребенка.

— Знаешь, — признался он, — вот в будущем году стукнет мне полтинник, и пора завязывать с этими поездками. Тяжеловато уже стало. Найду работку какую-нибудь непыльную. Вот только надо циферку округлить. Тридцать девять — это не число. Сороковую страну я должен посетить и тогда успокоюсь.

— И в какую же хочется? — поинтересовался я.

— А мне все равно, — улыбнулся он, — честное слово все равно. Я уже всякого насмотрелся. Тут дело принципа.

Вот такая запоздалая гео-биографическая справка про Пашу Гольдштейна. А то про всех рассказал, а главного, можно сказать, приятеля в тени оставил. Почему главного? Да потому что ровесники казались мне при моем жизненном опыте слишком уж молодыми, несерьезными, а пятидесятилетние хоть чуточку приближались к моему мировосприятию. И добавлю ещё два слова: по отчеству он Павел Соломонович, то есть по паспорту так, но в быту все зовут Павлом Семеновичем. Дежурная история! («Не зовите мени так официально Сруль Моисеевич, зовите мени просто Володя»). Однако я как услышал про настоящее отчество, сразу заметил: «Нет, ребята, это ни два, ни полтора, так не годится. Либо Песах Соломонович Гольдштейн, либо Павел Семенович, но тогда уже Златокаменев — будьте последовательны».

К обеду мы, как выяснилось, опоздали, а ужин не полагался по определению. Сразу встала проблема — чем покормить ребенка, а вместе с ней и другая, подкупающая своей новизной, — чем будем закусывать. Паша, как самый старший и наиболее опытный, обе проблемы взял на себя, в помощь ему выделили Витька и уже через пятнадцать минут ребята вернулись обвешанные пакетами с едой и водой. Куры-гриль, сыр, хлеб и гора неведомых овощей и фруктов. А в дополнение к этому — соки, лимонад и просто чистая питьевая вода. По литру такой стояло у каждого в холодильнике, но Паша рассудил мудро: этого могло и не хватить, особенно когда в тридцатиградусную жару пьешь много водки. А из-под крана в Эмиратах не пьют — в водопроводе вода морская из опреснителей.

В общем, мальчика быстро накормили, отправили в душ и сразу спать, что характерно, по его личной просьбе. А сами гудели часа два, закусывая тверскую водку папайей, манго, сетаплем, гуайавой и ещё целым списком какой-то чертовни без названий, во всяком случае, те слова, которыми эти растения обозначили в магазине, ни Паша, ни Витек воспроизвести не сумели.

Удивительно, что в тот вечер у нас ещё достало сил прогуляться по городу. Еще удивительнее, что нас не забрали в полицию. Нет, никто не буянил. Мы даже не орали песен громче дозволенного, но, по-моему, один только запах, исходивший от нас, оскорблял истинных мусульман в их лучших чувствах, и, не привычные к подобным испарениям, они просто должны были падать замертво, едва столкнувшись с нами нос к носу.

Покружив в знойном мареве кривых узких улочек, пропитанных дурманяще сладкими ароматами, вежливо уклоняясь от приглашений едва ли не в каждый магазин, манивший пестротой рекламы, ярким светом и ласкающей прохладой из кондиционеров, отмахав зачем-то добрый километр вдоль роскошной Найф Роуд под высокими пальмами и мощными фонарями, сочащимися розовато-желтым теплым светом, миновав сверкающие в ночи сказочными россыпями золота и камней ювелирные ряды на Сиккат-аль-Кхайль, мы выбрели, наконец, к набережной пролива Кхор Дубай, где на кофейно-черной поверхности дрожали опрокинувшиеся в воду небоскребы, ещё более фантастичные по темному времени, и разноцветные, как рождественские гирлянды, огоньки с гордых мачт пришвартованных или плывущих вдоль берега дау — плоскодонных деревянных кораблей, с давних пор традиционно бороздивших Арабский залив, а теперь превращенных в прогулочные катера с ресторанами.

В ресторан мы не пошли, тем более, что там все равно не наливают, а восхитительных свежедавленных соков здесь можно было выпить на любом углу — ничуть не хуже, зато дешевле, чем в пижонских плавучих кабаках. Обратно же опытный Гольдштейн предложил идти новой дорогой, чтобы побольше интересного новичкам показать. Завтра, мол, работать начнем, некогда будет. Ну, мы и пошли, доверившись ему по наивности. Однако Дубай — это вам не Питер, улицы в нем весьма далеки от понятий параллельности и перпендикулярности, какая-то часть попросту повторяет береговую линию, другая — имеет весьма произвольные изломы и повороты, а прямые, как меч, проспекты, рассекающие все это безобразие, не только не вносят ясности в планировку, но и окончательно все запутывают, особенно ночью.

Словом, оказавшись во второй раз не на Насер-Сквер, которую Паша отлично знал, а на какой-то совсем другой маленькой площади с трудно читаемым названием, мы вынуждены были признать, что заблудились. Здесь следует заметить, что я-то, конечно, держал ситуацию на контроле и в любой момент сумел бы найти дорогу назад. Просто это было категорически не нужно. Довериться бывалому Паше и симулировать пьяную бестолковость представлялось куда разумнее.

Общее направление к отелю на ломаном английском указал нам некий добрый человек вполне европейской внешности. Мы взбодрились и двинулись вперед, но, очутившись снова в малоосвещенных жилых кварталах, загрустили. Идти строго по заданному маршруту никак не удавалось, а у кого дальше спрашивать, было непонятно, неторговые улицы опустели к этому часу, а очень черные люди в очень белых одеждах, маячившие иногда в дверях заведений, не обозначенных никак или только по-арабски (Мастерских? Общежитий? Офисов?), не сильно располагали к разговору. Наконец, решился Витёк — самый смелый по молодости лет и степени опьянения. Он выбрал для разговора совершенно антрацитового мужичка, зато с абсолютно тверскою ряхой. И сказал ему просто: